Александр Ермолаев выставляет работы последних двух-трех лет. Жанры их неопределенны, время появления замыслов расплывчато, материалы различные, но податливые, компоненты бросовые. Работы не «воплощают» какие-либо замыслы, проекты, возникают нечаянно, непреднамеренно в связи с непосредственными, чувственными реакциями на звучащие голоса материалов природы или молчаливые артефакты. Значимые характеристики показываемых работ – их эскизность, прямолинейность, естественность, простота, брутальность – породняющие их с явлениями архаического, докультурного времени. Ощущение архаичности работ, дополненных объектами коллекций и фото, усилено нечаянностью их соединения в гиперинсталляцию в суперархаическом пространстве средневековых палат, в прошлом Аптекарского Приказа.

Александр Ермолаев – архитектор, дизайнер, художник, педагог, профессор кафедры «Дизайн архитектурной среды», Московского архитектурного института – Государственной академии, член творческих Союзов, руководитель творческой студии «мастерская-таф».

Я вижу смысл своей работы со студентами в том, чтобы хотя бы несколько человек сориентировать на самоощущение себя неслучайными людьми в мире, на то, что у них есть предназначение, что они должны исчерпать свой потенциал человеческий. Александр Ермолаев

Александр Ермолаев видит истоки возрождения дизайна в избежавшей разрушения в советскую эпоху деревенской культуре, культуре народного творчества, сохраненного на русском Севере.

Не он один черпает вдохновение из источников, связанных с народной культурой. Приходят на память проекты Сергея Малахова и Александра Бродского с его простой и жесткой архитектурой. Подобный подход таит, к сожалению, определенный риск: здесь вся красота в несовершенстве, непредсказуемости, в то время как технологии современного производства и строительства, по определению, предполагают новое и совершенное. К тому же, пост-проекты Малахова невоспроизводимы, а «примитивистские хибарки» Бродского быстро теряют свое очарование, не в силах вынести испытания временем. Объекты же Ермолаева не тиражируются.

Тем не менее, Ермолаева, ни в коей мере нельзя упрекнуть в романтической «безответственности», памятуя о его преподавательской деятельности. Ермолаев не использует русский фольклор лишь в качестве образца к воспроизведению – он демонстрирует, что в основе дизайна лежит удовлетворение простых человеческих нужд, требующих ответов прямых и точных. Строя на этих принципах обучение молодого поколения профессионалов, он заново закладывает основу русского дизайна. Барт Голдхоорн, «Проект Россия», №28

Не знаю другого художника, который бы столь легко и охотно находил слова для своих зрительных ощущений. «...Заземленность, безыскусность, банальность, наивность, непосредственность, самодеятельность, непрофессио­нальность, обыденность, повседневность, анонимность, грубоватость, прямолинейность, дерзкость, артикулированность, нарочитость, спонтанность, немотивированность, естественная случайность, нечаянность, непредвзятость, непредсказуемость, стихийность, раскованность, интуитивность, эскизность, принципиальная незавершенность, небрежность, незаконченность, открытость, неманерность, ненадуманность, несалонность, ненарочитость, незализанность, невымученность, неосновательность, несолидность, нелепость, парадоксальность, противоречивость, необязательность, двойственность, неоднозначность, провокационность, неожиданность, неординарность, непоследовательность, странность, поразительность, тишина, пустота, сдержанность, минимализм...»

Эти слова я выписала из Ермолаева, из разных его публикаций. Не знаю, согласится ли автор, но в этой конфигурации слов мне видится его автопортрет. И в основных своих чертах он был написан им лет двадцать пять назад.

Важно, что все это суть художнические ощущения Ермолаева, которые явлены в его работах,— они обрели зрительную форму, витают в пространстве его экспозиций, определяют сюжеты его живописи и фотографии, сказываются на почерке, которым написаны этикетки к экспонатам, или на способе развески афиш по пути к его выставке. Елена Черневич, журнал «Greatis» № 2, 1992 г.

Саша, полтора года назад я, сидя летним днем в парке, написал прилагаемую рефлексию на твои замечательные фотоработы. Сегодня я подумал: «Будет неправильно, если она (рефлексия) сгниет в моем столе». С этой мыслью передаю ее тебе, с надеждой и уважением. А.Куликовский, 6.IV.88

«ОН — НеПОСТИЖИМ. Он – космос, глубокий и необъятный, простой и сложный одновременно; с луной, звездами, спутниками и звездочетами. Он – цыган, вечное движение, бескрайний простор, звяканье колокольчиков и цоканье копыт. Он – неожиданный ракурс обычных вещей, их новое воплощение, вторая жизнь и третья молодость. Он – парадокс, гармоничное соединение несовместимого, – королей и капусты, Омара Хайяма и садистских стишков, джаза и джаз-банды. Время проходит сквозь него, и он волшебством своего прикосновения обращает время в нечто осязаемое и живое, как фонарщик, зажигающий звезды. SЕ – театр, в котором он сам исполняет главную роль – от Гамлета до Арлекина и старого рождественского носка с сюрпризом. Вокруг SЕ не может быть мертвой пустоты. Он – дух 21-го века, вечно существующий и вездесущий; дух волшебного гения и гениального волшебника. От SЕ нельзя отмахнуться; один раз соприкоснувшись с ним, делаешься его поклонником, соратником, пленником его обаяния, если не навсегда, то, по крайней мере, надолго. Эти реверансы можно продолжать до бесконечности, но как выразить скудными средствами внутренний мир человека, который неизмеримо выше тебя, которым ты восхищаешься, как Учителем, художником, SЕ, философом, который отдает тебе частицу души, мастерства, обаяния, шлепков и ругани (вполне, впрочем, заслуженной), а ты ничего не можешь дать взамен, кроме «я сделаю, Александр Палыч». Понимание и проникновение в мир SЕ идет (у меня, по крайней мере) на уровне чувств и ощущений, но никак не на уровне готовых штампов, которые можно выразить простыми словами. Мир SЕ - это дым от его трубки, – я пытаюсь ухватить, поймать, а он тает, тает, тает...». Маша К., студенческое сочинение, 3 курс МАРХИ, 1991 г.

«Метафизический сенсуализм», как я для себя определяю художественную систему Ермолаева, в принципе не переводим на язык словесных формулировок, поскольку предполагает чувственно-телесный тип непосредственного понимания-соучастия.

Ермолаев воссоздает образ мира, абсолютно не тронутого искажающей призмой какого-либо взгляда. Это мир до всякого человека или после всякого человека, мир, на который просто некому смотреть, мир в его абсолютной самоданности – НИЧТО. Отсюда, как думается, иконография таких его «предельных» работ, как пустынно-морские пейзажи или же сама тема свалки, археологические остатки безвозвратно ушедшей цивилизации людей.

Однако ермолаевская истовая «любовь к больному миру» вносит в его десубъективизированный космос сильнейшую субъективную ноту, поскольку любовь — это не только самоотречение, но и, согласно народной мудрости, род слепоты, а значит, взгляд в себя и про­екция самого себя вовне. Галина Курьерова, фотоальбом «Глазами SE», М., 1999 г.

Выставка продлится до 8 мая 2007 г.